Бронзовый Будда и красный галстук Японца

Диму в школе звали «Японцем» — не потому, что он был похож на самурая, а из-за привычки сидеть на физре в позе лотоса, пока все играли в пионербол. Это был 1984 год, и в классе 8 «В» Ленинградской школы №122 духовные искания пахли не благовониями, а дезинфекцией из коридорных бачков. Дима читал самиздатовский перевод Судзуки, спрятанный под обложкой учебника «История КПСС», и мечтал принести дзен в массы. Правда, массы пока ограничивались Витькой-алкашом, сыном уборщицы, который соглашался медитировать за пачку «Беломора», и попугаем в кабинете биологии, кричавшим: «Партия — ум, честь и совесть!»

Всё изменилось, когда в класс пришла Таня. Не Татьяна, а именно Таня — с челкой под космонавта, глазами как два куска антрацита и красным галстуком, завязанным на шее так туго, будто это было не пионерское знамя, а удавка. Она говорила, что её папа — майор КГБ, а мама — солистка ансамбля «Берёзка», но Диму это не смущало. Он понял: она — его первая бодхисаттва, когда увидел, как она на перемене, не отрываясь, смотрела на него, жуя булку с компотом.

— Ты, это, буддист? — спросила она однажды, прижав его к стенке у раздевалки. От неё пахло «Красной Москвой» и школой молодого бойца.
— Дзен-буддист, — поправил Дима, пытаясь принять позу горы, но спина уперлась в портрет Брежнева.
— А дзен — это типа нирвана? — Таня выпустила пузырь жвачки «Турбо» ему в лицо.
— Ну... да. Освобождение от желаний.
— Освободиться от желаний, — перебила она, — это как в пионерлагере: сначала всем хочется домой, а потом привыкаешь и уже не хочешь.

Дима хотел объяснить про сатори и коаны, но Таня внезапно прижала его ладонью к груди — туда, где под рубашкой висел значок с Лениным. — У тебя сердце стучит как телеграф, — сказала она. — Это и есть твой дзен?

На следующий день она притащила его в котельную за школой, где пахло углем и грешками комсомольских вожаков. Там, между ржавыми трубами, Таня сняла галстук и заявила: — Дзен — это когда делаешь всё медленно. Как китайцы на картинах.

Она разложила на полу куртку-«болонью», прижала его ладонь к своему животу и прошептала: — Это тантра. Секс как медитация. Ты же хотел просветления?

Дима, чьи познания в духовном ограничивались запретными цитатами из Хаксли и запахом маминых духов «Саша», почувствовал, как вселенская пустота внезапно заполнилась гулом труб и звоном в ушах. Таня двигалась, как питон Каа из мультфильма про Маугли, а он, вместо того чтобы повторять мантры, вдруг осознал, что его «третий глаз» — это вовсе не аджна-чакра, а вполне конкретная часть тела, которая сейчас дирижирует оркестром из нервных окончаний.

После этого Дима пытался вернуться к дзену. Сидел на подоконнике в раздевалке, повторяя: «Нет ума, нет тела, нет Тани», но всё рушилось, когда она появлялась в дверях с криком: «Япончик! Идём тантрировать!» Её методы напоминали не медитацию, а допрос в Лефортово: она завязывала ему глаза галстуком, приказывала дышать в ритме марша «Прощание славянки» и смеялась, когда он путал мантры с пионерскими речёвками.

Однажды, когда они «медитировали» в заброшенном бомбоубежище, Таня достала из рюкзака книжку с затертым названием.
— Это «Камасутра» с комментариями тибетских лам, — сказала она, словно показывала партбилет. — Папа конфисковал у одного диссидента. Тут написано, что оргазм — это малая смерть.
— А большая? — спросил Дима, пытаясь отвлечься от того, как её колени впиваются ему в рёбра.
— Большая — когда тебя исключат из комсомола за распространение буддизма.

К концу четверти Дима перестал ходить на физру. Вместо позы лотоса он теперь изучал позы из «Камасутры», а вместо коанов — тайники школы, где можно спрятаться с Таней. Его дзен превратился в странный ритуал: вдох — запах её волос, выдох — стук сердца; вдох — шепот «ты мой бодхисаттва», выдох — скрип двери, когда завуч маршировала по коридору.

Он понял, что достиг просветления, когда во время комсомольского собрания, где Таня с пафосом читала доклад о «моральном облике молодого строителя коммунизма», он вдруг увидел её не в пионерском галстуке, а в ореоле из света, как богиню в храме. И осознал, что дзен — это не отсутствие желаний, а умение хотеть так сильно, что даже майор КГБ, спящий с фото Ленина под подушкой, не сможет это отнять.

А потом был выпускной. Таня уехала в Москву поступать в МГИМО, Диму забрали в армию. В казарме, среди снов о ней, он иногда садился в позу лотоса и смеялся, вспоминая, как она говорила:

— Твой дзен — это я. Всё остальное — болтовня про пустоту.

И он соглашался. Потому что пустота после неё действительно была похожа на нирвану — бесконечная, безвкусная и безрадостная, как чай из солдатского котла…