Остров Яблочного Штруделя

Николай Старенький, в прошлом коммерческий директор радиостанции «Свободный Петербург» и царь рекламного отдела Первого канала в том же граде на Неве, был человеком, чья жизнь текла по невидимым рельсам кармы. Когда-то он носил джинсы с подворотами, пил латте в кофейнях на Невском и рассуждал о свободе слова с либеральной тусовкой, где все были слегка пьяны от иллюзий 90-х. Но времена менялись, как запах ветра перед дождём, и Николай, подобно опытному серферу, поймал новую волну. Теперь он писал книги. Про доллар, нефть и Сталина. Про то, как всё связано, хотя сам не знал, как именно. Провинциальные умы, неокрепшие, как рассада в марте, глотали его опусы, словно это был последний билет на поезд в светлое будущее. Метрики продаж были сомнительны, но кто их проверяет в эпоху, когда правда — это просто громкий заголовок?

Старенький был слаб на передок — это знали все, кроме, возможно, его жены, которая, как и положено жене из хорошей семьи, предпочитала смотреть на ситуацию сквозь наманикюренные пальцы. Дети его, два мальчика с именами из сериалов (Артём и Егор), тоже ничего подозрительного не замечали, потому что папа привозил им из командировок конструкторы Lego и говорил: «Учитесь, пацаны, мир — это бизнес». А бизнес Николая был в том, чтобы не упускать возможностей. Особенно тех, что пахли клубничкой и носили каблуки.

Его рандеву происходили в «Азимут Отеле» — не слишком шикарном, но достаточно безликом, чтобы раствориться в серой пелене питерского неба. Туда, как собачки на поводке из невидимых нитей, бежали экзальтированные поклонницы. Они видели в нём пророка, который разоблачил доллар и нефть, а заодно и их собственную пустоту. Он угощал их яблочным штруделем — десертом простым, как его теории, — или олениной в брусничном соусе, если хотел казаться изысканным. Поклонницы млели, их глаза блестели, как мокрый асфальт под фонарями, а Николай, потягивая дешёвый коньяк из мини-бара, думал: «Жизнь — это остров, а я — его единственный маяк».

Однажды в номер постучалась девица с фиолетовыми волосами и татуировкой в виде нефтяной вышки на шее. Она называла себя «адептом его прозы» и принесла с собой томик его же книги с закладками на каждой странице. «Николай, — сказала она, дрожа от восторга, — вы открыли мне глаза на Сталина. Я теперь вижу матрицу». Николай кивнул, хотя не понял ни слова, и предложил ей штрудель. Она отказалась, заявив, что перешла на сыроедение после его главы про «энергетический вампиризм Запада». Тогда он достал оленину, и девица, забыв про принципы, вцепилась в мясо, как в последний аргумент против либерализма.

— Ты понимаешь, — говорил он, глядя в окно на серую дымку, — мир — это шахматная доска, а мы все пешки. Но я — ферзь.

— А я кто? — спросила она, вытирая брусничный соус с подбородка.

— Ты... э-э... ладья, — выкрутился Николай, потому что не знал, что ещё сказать.

Ночь прошла, как проходят все ночи в «Азимуте»: с запахом ковролина, скрипом кровати и чувством, что завтра всё забудется. Утром девица ушла, оставив на столе записку: «Спасибо за правду». Николай пожал плечами и заказал ещё штруделя. Ему нравилось думать, что он меняет мир, хотя мир, как и его жена, давно смотрел на него сквозь пальцы.

А где-то в провинции очередной подросток открывал его книгу, надеясь найти там ответы. Но находил только запах нефти, привкус брусники и смутное ощущение, что всё это уже было — на каком-то другом острове, в каком-то другом сне.