Духовность с синяком под глазом

В Новосибирском Академгородке, среди обшарпанных панелек, заросших сосенок и тропинок, где ветер носил запах сырого асфальта и старых библиотечных книг, родился Паша — мелкий, верткий еврейский мальчик с глазами, похожими на два шустрых калькулятора, просчитывающих выгоду даже в детских ссорах за карусель. Паша с самого раннего своего малолетства понял: людям надо втирать не правду, а то, что они хотят проглотить, завернутое в яркую блестящую обертку. В «святые» девяностые он толкал на местном рынке китайские кроссовки с надписью «Abibas», в нулевые — курсы английского на кассетах с хрипящим голосом «Repeat after me», а к тридцати, начитавшись мутных брошюр про чакры и дзен, старательно приобретенных в подвальчике у метро, открыл для себя духовность. Не ту, что в книгах, а ту, что продается с наценкой, как просроченный йогурт под видом суперфуда.

Паша осторожно и стратегически верно начал с Непала. Скопил денег, нацепил оранжевую хламиду, купленную на AliExpress за триста двадцать рублей, и повел первую группу — потных, розовощеких немцев с рюкзаками и камерами. Водил их по пыльным тропам Катманду, где вонь благовоний мешалась с запахом жареных лепешек и бензина, показывал ступу Боднатх — огромную, облупленную, похожую на бетонный гриб, и с серьезным лицом вещал: «Тут сам Будда медитировал, а если бросить монетку вон в ту трещину — очистится карма». Немцы бросали, Паша считал выручку, а местные монахи в бордовых робах смотрели на него с тоской, как на рекламный баннер, случайно упавший в их монастырь.

Потом деньги кончились, загранпаспорт просрочился, и Паша переключился на Подмосковье. Обнаружил, что духовность — она везде, если правильно подать. Он арендовал автобус — ржавый, с сиденьями, пропахшими табаком и килькой, — и возил группы по «тайным местам силы»: заброшенным дачам под Коломной, где заборы косились, как пьяные, или лескам под Егорьевском, где бездуховные и голодные комары гудели, как перегретый сервер. Паша был гибок, как пластилин: американцам рассказывал про «energy vortexes», русским — про старцев, которые тут якобы молились в XVII веке, а одной бабе из Мытищ, с фиолетовыми волосами и кольцом в носу, пообещал встречу с астральным гуру, если та заплатит за «индивидуальную медитацию». Баба платила, сидела в позе лотоса у кривой чахоточной сосны, а Паша жевал бутерброд с колбасой за кустами и ждал, пока к ней «придет просветление».

Егорьевский ритрит стал пиком его карьеры. Место было знатное: сырой лесок с прогнившими пнями, палатки из «Декатлона», пахнущие плесенью и дешевой лапшой «Доширак», костерок, чадящий дымом, от которого слезились глаза, и речка с мутной водой, где плавали рваные пакеты и вялые задумчивые лягушки. Паша назвал это «центром очищения» и за три дня обещал группе — десятку усталых менеджеров, бухгалтерш и одного мужика в кепке «Адидас» — полное «пробуждение». Он расставил вокруг палаток китайские колокольчики, звенящие на ветру, как сломанный будильник, и вещал: «Дышите глубже, отпускайте мысли, здесь сама земля дышит энергией». На деле земля дышала сыростью, а Паша — прибылью.

Но в этой группе был Сергей. Здоровый, жилистый мужик с лицом, будто выточенным из старого дуба, с глубокими морщинами и глазами, похожими на два черных колодца, куда лучше было бы не заглядывать. Сергей пришел в драной олимпийке, с рюкзаком, из которого торчала початая полторашка «Жигулевского», и нехорошо молчал. Сидел у костра, жевал травинку, слушал Пашу, который распинался про «внутренний свет» и «очищение через дыхание», и не вмешивался. Паша его побаивался, но виду не подавал — клиент есть клиент.

После очередной медитации, когда группа разбрелась по палаткам, а Паша сидел на пне, пересчитывая мятые купюры и доедая батончик «Сникерс» (его единственная еда на этих «очищениях»), Сергей подошел. Тень от него легла на землю, длинная, угловатая, как от ступы в Непале, и Паша невольно втянул голову в плечи.

— Ты, Паша, спекулируешь, — сказал Сергей тихо, но голос у него был тяжелый, как кулак Тайсона в репортаже на ютюб. — Я земное воплощение Кришны, и я все вижу. Ты торгуешь воздухом, а людям нужен свет.

Паша открыл рот, хотел выдать что-то про «каждому свое просветление», но не успел. Сергей размахнулся — кулак у него был размером с кирпич, только живой, — и влепил Паше такой удар в челюсть, что тот кувырнулся с пня и шлепнулся в мокрую траву, как мешок с картошкой. Группа ахнула: баба с фиолетовыми волосами пискнула, мужик в кепке «Адидас» полез за телефоном, но Сергей поднял руку, и все замерли, как кролики перед удавом.

— Обещай, что больше не будешь, — сказал Сергей, вытирая кулак о штаны. — Кришна не любит, когда его именем торгуют.

Паша, держась за щеку, где уже набухал багровый, пульсирующий фингал, прохрипел:

—Обещаю, Серёг. Только не бей больше, ради кармы твоей.

Сергей кивнул, присел рядом на корточки, глядя в костер, где догорали сырые ветки, и рассказал притчу:

— Был в Индии фарисей, врал крестьянам про Кришну. Говорил: я его голос, я его воля, платите мне за благословение. Кришна посмотрел, усмехнулся и сделал так, что при слове «духовность» фарисей срался под себя. Прямо на глазах у всех, в своем белом халате. Через неделю он бросил пиздеть и ушел в горы пасти коз. Сечешь базар?

Паша кивнул, хотя в голове у него кружились не козы, а доллары, ступы и этот чертов синяк. Сергей встал, хлопнул его по плечу — от этого хлопка Паша чуть не улетел обратно в траву, — сел в свой ржавый «УАЗик», пахнущий бензином и мокрой собакой, и уехал в ночь. За ним остался только шлейф пыли да запах выхлопа, смешанный с лесной сыростью.

А Паша остался. Сидел у костра, смотрел на звезды, похожие на пиксели на старом мониторе, трогал фингал, уже холодный и липкий, и думал. О карме, о том, был ли Сергей просто психом или вправду Кришной в драной олимпийке, и о том, что, может, пора завязывать с этим цирком. Открыть ларек с шаурмой, крутить мясо, пахнущее специями, а не воздух, пахнущий плесенью. Духовность, подумал он, глядя на колокольчики, звенящие на ветру, как сломанная игрушка, — штука дорогая, но скользкая.