Деревянный Дзен Ли

Лилиан, которую друзья звали просто Ли, жила в маленькой квартире на окраине города, где бетонные коробки домов напоминали декорации к фильму о конце света, только без бюджета на спецэффекты. Ей было двадцать три, и она училась на факультете культурологии, хотя чаще всего вместо лекций сидела в кофейне с потрепанным томиком Доген-дзен-дзи, выискивая в его коанах что-то, что могло бы объяснить, почему ей так тошно от всего вокруг. Ли была худенькой, с длинными каштановыми волосами, которые она то собирала в небрежный пучок, то распускала, чтобы казаться себе чуть ближе к образу какой-нибудь просветленной отшельницы. На левой руке у нее была татуировка — маленький лотос, набитый в семнадцать в порыве подросткового бунта против матери, которая считала, что духовность — это просто красивая обертка для лени.

Быт Ли был простым, как дзенский сад, только вместо камней — разбросанные книги, а вместо песка — слой пыли на подоконнике. Она любила заваривать травяные чаи с названиями вроде «Гармония рассвета», хотя на вкус они были как мокрая солома, и медитировать по утрам, сидя на продавленном диване. Медитации, правда, редко удавались — то сосед сверху начинал сверлить стену, то в голове всплывали мысли о том, как глупо она выглядела на прошлой неделе, пытаясь объяснить бармену в клубе, что алкоголь нарушает баланс чакр. Друзья — шумная компания из таких же полуспящих искателей истины — собирались у нее по пятницам, пили дешевое вино из пакетов и спорили о том, что круче: дзен-буддизм или даосизм, пока кто-нибудь не предлагал заказать пиццу, и вся философия растворялась в запахе пепперони. Ли обычно сидела в углу, поджав ноги, и слушала, как ее подруга Катя, с фиолетовыми волосами и вечным вейпом в руке, доказывала, что просветление — это просто хороший секс с правильным настроем, а Дима, долговязый парень с лицом недожаренного блина, возражал, что без бабла никакого просветления не будет, потому что даже Будда, небось, не голодал добровольно.

Ли нравилось наблюдать за ними, но сама она редко вступала в споры. Ей казалось, что настоящая духовность — это тишина, неподвижность, как у камня, который лежит на берегу реки и не пытается никому ничего доказать. Она мечтала однажды достичь такого состояния, когда все желания — за баблом, за лайками, за чьим-то вниманием — просто отвалятся, как шелуха. Но пока желания цеплялись за нее, как репей к джинсам. Особенно после того, как в восемнадцать она впервые попробовала секс — с парнем по имени Костя, который работал в тату-салоне и пах табаком и дешевым одеколоном. Это было неловко, быстро и оставило у Ли ощущение, будто она участвовала в каком-то нелепом ритуале, где вместо просветления получила только сбившееся дыхание и мысль: «И это всё?» Позже были другие — случайные встречи, пара свиданий с парнем, который писал ей стихи про луну, но кончались они одинаково: Ли лежала в темноте, глядя в потолок, и думала, что даже в этом нет ничего вечного, только суета тел и влажные простыни.

Ее увлечение дзеном началось с книжки, купленной на распутье у метро за сто рублей. Там было написано, что жизнь — это иллюзия, майя, и Ли решила, что это объясняет всё: почему она не может найти нормальную работу, почему друзья вечно ноют о своих проблемах, почему мир похож на бесконечный рекламный ролик, где все чавкают, трахаются и бегут за деньгами, как шудры в каком-то вечном, липком сне. Она стала читать дальше — про пустоту, про неподвижность, про то, как важно просто быть, а не делать. И однажды, в конце ноября, когда небо над городом стало серым, как застиранная тряпка, а чай с ромашкой пахнул плесенью, Ли сидела на своем диване, глядя в окно, и вдруг почувствовала, что мир мигнул — коротко, как лампочка в подъезде перед тем, как перегореть.

Когда она пришла в себя, то поняла, что больше не сидит на стуле, а *является* стулом. Четыре деревянные ножки, потрепанная спинка, сиденье в мелкий цветочек — это была она, Ли, превращенная в предмет мебели. Руки исчезли, глаза тоже, но она видела комнату — мутно, как через сонный фильтр, где детали теряются, а суть проступает яснее. Сначала мелькнула паника, но тут же растворилась: стул не паникует, у него нет нервов, только лак и пыль в щелях. И в этой неподвижности Ли ощутила странный покой — как будто вся ее прежняя жизнь была беготней за миражами, а теперь она достигла настоящего дзена, где не надо никуда идти, потому что ты уже там, где должен быть.

Но тут в комнату вошел Дима. Он плюхнулся на нее — точнее, на ее сиденье — и Ли услышала голос. Не изо рта Димы, а откуда-то снизу, из области его джинсов. Голос был низкий, гундосый, с легким чавканьем, как будто кто-то жевал жвачку.

— Эй, ты кто? — спросила Ли, мысленно обращаясь к этому звуку.

— Я? Жопа Димы, — ответил голос, и Ли почувствовала, как по ее деревянной спинке пробежала дрожь. — А ты кто? Стул, что ли?

— Ну, похоже, да, — сказала Ли. — А почему ты говоришь? Я думала, мозги у людей в голове.

— Ха! — хмыкнула жопа. — В голове? Там только сопли да понты. Всё настоящее — тут, внизу. Я тут думаю, планирую, рулю. Хочешь пива взять? Это я решаю. Хочешь бабу снять? Я сигнал даю. Голова только кивает и притворяется умной.

Ли ошарашенно молчала. Ей вдруг стало ясно, что все эти годы она ошибалась, считая, что люди думают мозгами. Нет, мозги были тут, в жопах, а головы — просто декорация, как вывеска на магазине, где давно ничего не продают.

На следующий день к ней пришли друзья. Катя села первой, пристроив свою фиолетовую шевелюру над спинкой, а вейп — на подлокотник дивана рядом. И снова Ли услышала голос — на этот раз высокий, с легким присвистом.

— О, новенький стул, — сказала жопа Кати. — Удобный. А то старый был жесткий, я там всю ночь ныла после клуба.

— Ты что, всю ночь думаешь? — спросила Ли.

— А то! — фыркнула жопа. — Пока эта дура с фиолетовыми патлами тусит, я считаю, сколько лайков она наберет в сторис. Потом решаю, с кем ей переспать, чтобы было что выложить. Жизнь — это контент, детка. Без бабла и фоток ты никто.

— А духовность? — робко спросила Ли. — Ну, там, просветление, пустота…

— Пустота? — перебила жопа и громко пукнула от смеха. — Пустота — это когда бабла нет. А просветление — это когда лайков больше, чем у бывшего. Ты что, стул, в монастыре жила?

Ли промолчала, чувствуя, как ее деревянные ножки укореняются в пол. Неподвижность казалась ей всё более глубокой, настоящей, в отличие от этой чавкающей суеты, которой жили жопы.

Потом пришел Костя, тот самый, из тату-салона. Он плюхнулся на Ли с размаху, и его жопа заговорила — хриплым, прокуренным голосом, пахнущим табаком и пивом.

— Ну чё, стул, сидишь тут? — начала она. — А я вот вчера такую телку снял, ух! Всё как надо: жопа, сиськи, бабки на такси. Жизнь удалась, братан!

— Я не братан, я стул, — возразила Ли. — И вообще, а где смысл? Ты же просто чавкаешь и трахаешься, как во сне.

— Смысл? — хохотнула жопа. — Смысл в бабле, стул. Заработаешь — поешь, потрахаешься — поспишь. А ты сидишь тут, как дурак, и ждешь, пока тебя кто-то купит. Кто ты без нас, а? Пустое место!

— Неподвижность — это философия, — тихо сказала Ли. — Вы все спите, гоняетесь за миражами. Шудры в чавкающем сне.

— Философия? — Жопа Кости рыгнула. — Философия — это когда бабла хватает на пиво и тату. А ты просто деревяшка с цветочками. Сиди и молчи.

Ли молчала. Она стояла посреди комнаты, неподвижная, как статуя в храме, и думала, что, может, в этом и есть правда — в том, чтобы просто быть, пока вокруг все чавкают, трахаются и бегут за баблом, как свиньи за корытом. Жопы говорили, спорили, ржали, а она слушала их, чувствуя, как ее деревянная суть становится всё глубже, всё чище. Люди спали, думая жопами, а она, стул, проснулась — не двигаясь, не суетясь, просто существуя в этом абсурдном, липком мире.

Иногда ей снилось, что она снова человек, но просыпалась она всегда стулом — и это было лучшее, что с ней случалось.