Голос Гламурного Ничто

В Мухосранске Алла Паучёва была никем. То есть, конечно, она была кем-то — дочкой тёти Любы, что торговала семечками у автовокзала, и племянницей дяди Вани, который однажды упал в силосную яму и с тех пор видел Будду в каждом третьем прохожем. Но в остальном — никем. Голос у неё был, как у сирены, если бы сирены пели шансон под гитару в пробздёханной маршрутке. И этот голос, как заноза в пятке мироздания, не давал Алле покоя. Она знала: Москва зовёт. Там, в телевизионном ящике, где мелькают фарфоровые унитазные вениры и силиконовые души, её ждёт судьба. Или хотя бы сцена.

Алла приехала в столицу на автобусе «Мухосранск—Москва», с чемоданом, в котором лежали три платья с люрексом, кассета с демо-записью «Любовь, как радиация» и банка скрюченных солёных огурцов от тёти Любы. Автобус вёз её через серые унылые поля, где местное вороньё каркало мантры о тщете всего сущего, а на горизонте маячили вышки сотовой связи — новые пагоды постсоветского просветления.

Москва встретила её запахом шаурмы и гулом инфернального МКАДа, который звучал, как низкий Ом, исполняемый миллионами шин.
На вокзале Аллу сразу окрестили «понаехала» и предложили спеть за пятьдесят рублей. Она спела. Песня про любовь и радиацию растеклась по перрону, как разлитый кефир, и два пьяных грузчика даже прослезились, вспомнив, как в девяностых потеряли смысл жизни в очередях за колбасой.

Это был её первый триумф. Но Москва, как выяснилось, не спешила падать к ногам мухосранской сирены. Эстрада оказалась не сценой, а огромным зеркальным лабиринтом, где продюсеры в кожаных пиджаках отражались бесконечно, словно демоны гламура, а их улыбки обещали всё и ничего.

Первый кастинг прошёл в подвале на Остоженке, где пахло сыростью, застоявшейся спермой и чужими мечтами. Продюсер с золотой цепью на шее, похожий на Будду, если бы Будда торговал подержанными «Жигулями», сказал: «Голос есть, но ты неформат. Слишком много души. У нас тут не душа нужна, блядь, а бренд. Стань, допустим, Женщиной-Коброй. Или Леди Борщ. И каблуки выше, чтобы ноги как антенны ловили сигналы из космоса». Алла кивнула, хотя внутри неё что-то треснуло — возможно, та самая душа, которую она привезла из Мухосранска.

Она сняла комнату у бабки, которая называла телевизор «око Сатаны» и каждый вечер молилась на портрет Пугачёвой, висящий над диваном. Бабка сказала: «Эстрада — это не песни, а жертвоприношение. Там все поют, чтобы заглушить тишину. А тишина — она страшнее всего». Алла не поняла, но запомнила. Ночью ей приснилось, что она стоит на сцене, а вместо зрителей — тысячи телевизоров, и каждый показывает её же лицо, только с другими глазами: пустыми и черными, как экраны в режиме ожидания.

На втором кастинге её заставили петь под фонограмму. «Любовь, как радиация» превратилась в «Любовь, как Wi-Fi» — текст переписал менеджер с тремя подбородками и взглядом, как у кассового аппарата. Алла пела, а внутри неё голос шептал: «Ты же не это хотела». Но что она хотела? Славы? Денег? Или просто, чтобы её услышали? Ответ растворялся в синтезаторных аккордах, как сахар в пакетированном чае.

Однажды ночью, глядя на мигающий свет чахоточного фонаря за окном, Алла поняла: эстрада — это не место, а состояние. Это когда ты поёшь, а тебя нет. Когда твой голос становится эхом чужих желаний, транслируемым через спутник в никуда. Она включила кассету с демо-записью и вдруг услышала в своём старом голосе что-то настоящее — треск гитары, шорох ветра за окном простуженного Мухосранска, стук колёс автобуса, который вёз её сюда. И тогда она решила: споёт ещё раз. Не для продюсеров, не для зеркального лабиринта, а для той тишины, о которой говорила бабка.

На следующий день Алла вышла на площадь перед вокзалом, где всё начиналось. Расчехлила гитару, поставила рядом банку огурцов — как символ пути — и запела. «Любовь, как радиация» полилась над асфальтом, над шаурмой, над гудками машин. Грузчики снова прослезились, прохожие остановились, а какой-то пацан в кепке снял её на телефон и выложил в сеть с подписью «Понаехала, но душевно». К вечеру видео набрало сто просмотров, потом тысячу, потом миллион.

Продюсеры позвонили сами, но Алла не ответила. Она смотрела в окно на фонарь и думала: может, тишина — это и есть настоящая эстрада. А Москва — просто большой синий фонарь, под которым все мы поём свои песни, не зная, кто их слушает…