Миша Ефремов проснулся от звука собственного кашля. В горле першило, как будто туда за ночь насыпали битого стекла, а в голове гудело что-то среднее между сиреной ГАИ и мантрой «Ом мани падме хум». Он открыл глаза. Камера. Решетка. Запах перегара и казенного супа. И тут вспомнил: вчера был суд. Или не вчера. Или вообще не суд, а какой-то театр абсурда, где он, Ефремов, сыграл главную роль — пьяного трагика, сбившего человека на jeep’е. А потом — синяя зона. Не та, что для парковки инвалидов, а настоящая, тюремная, где синяки наливают, а не отнимают.

— Миш, ты живой? — голос с верхних нар был хриплый, как старый винил Высоцкого.
— Живой, Коля. А ты?
— А я всегда живой. Пока наливают.
Михаил сел на шконке, потирая виски. Перед ним стоял Коля, он же Колян Беспалый, он же бывший бармен из «Жан-Жака», который попал сюда за то, что разлил водку в бокалы для шампанского и спровоцировал драку между двумя поэтами-декадентами. Коля держал в руках алюминиевую кружку, от которой пахло чем-то подозрительно похожим на «Тархун».
— Это что? — спросил Ефремов, щурясь.
— Исправительный коктейль. Пей. Начальник зоны сказал, ты теперь официально на исправлении. Будешь разливать напитки. Исправляться через налив.
— Это как? — Михаил взял кружку, понюхал. Запах был зеленый, как трава на обочине Садового кольца, где он, собственно, и вляпался в историю.
— А вот так. Ты ж артист, Миш. У тебя талант. Начальник решил, что если ты зекам будешь наливать, то это и будет твое искупление. Типа, карма чистится через барную стойку.
Ефремов сделал глоток. «Тархун» оказался с привкусом самогона и какой-то химической груши. В голове тут же заиграла мелодия из «Гражданина поэта», а перед глазами поплыли кадры: он, Михаил, в черной робе, с подносом, как официант в «Праге», разливает зекам напитки, а те орут: «Горько!»

На следующий день началось. Михаилу выдали фартук с надписью «Исправляйся, братишка» и поставили за импровизированную стойку — ящик из-под картошки, накрытый куском фанеры. Напитки были странные. Кто-то из зеков варил брагу из хлебных корок и сахара, кто-то притащил квас, настоянный на изюме, а один молчаливый дед с татуировкой Будды на груди принес бутылку с этикеткой «Кефир», но пахло оттуда как от тройного одеколона.
— Миш, мне двойной! — крикнул здоровяк с выбитым зубом, которого все звали Штырь.
— Двойной чего? — Ефремов растерянно смотрел на мутную жижу в пластиковой бутылке.
— Да пох, главное, чтоб в голове звенело!
Михаил плеснул ему в кружку. Штырь выпил, крякнул и вдруг начал декламировать:
— Быть или не быть, вот в чем вопрос!
— Это Гамлет, — удивился Ефремов.
— А то! Я ж в театралке сидел, пока в тачку не влез. Ты, Миш, наливай, а я тебе монологи буду читать. Исправимся вместе.
Через час зона гудела. Зеки, напившись Ефремовских коктейлей, устроили импровизированный спектакль. Один изображал Гамлета с половником вместо черепа, другой — Офелию, которая тонет в бочке с квасом. Коля Беспалый дирижировал, размахивая шваброй, и орал:
— Миш, ты гений! Это не зона, это «Современник»!
Ефремов, уже слегка захмелевший от паров, подумал: «А ведь и правда. Я же всю жизнь играл пьяных. Теперь вот — режиссер пьянства. Карма, мать ее».

На третий день пришел начальник зоны. Полковник с лицом, как будто вырезанным из старого дуба, посмотрел на Ефремова и сказал:
— Ну что, артист, исправляешься?
— Стараюсь, — Михаил разлил ему что-то мутно-оранжевое в стакан. — Это «Санрайз». Из морковки и спирта от лампадки.
Полковник выпил, поморщился, но кивнул.
— Хорошо. Только ты это… не весь срок так исправляйся. А то у нас тут уже ползоны в Шекспира играет, а вторая половина в буддизм ударилась. Вчера один мне заявил, что он бодхисаттва и отказывается чистить сортир, потому что это иллюзия.
— Так и есть, — хмыкнул Ефремов. — Все иллюзия. И срок мой, и jeep, и эта ваша синяя зона.
Полковник посмотрел на него внимательно, потом махнул рукой:
— Ладно, наливай дальше. Но если что, я тебя на картошку переведу. Там тоже исправляться можно.

К концу недели зона превратилась в сюр. Зеки, напившись Ефремовских коктейлей, то ли исправлялись, то ли деградировали. Один написал пьесу «Гамлет на нарах» и требовал от Михаила поставить ее в столовой. Другой, напившись «Кефира Будды», сел в позу лотоса и заявил, что достиг нирваны, но потом упал с нар и орал, что это был всего лишь самогонный сон. Ефремов же, стоя за своей стойкой, чувствовал себя то ли барменом ада, то ли просветленным шутом.
— Миш, а ты не боишься, что это все тебе зачтется? — спросил как-то Коля, разливая брагу.
— Зачтется? — Ефремов усмехнулся. — Да мне уже все зачли. Я сбил человека, а теперь наливаю зекам. Это не исправление, Коля. Это какой-то вечный капустник. Только вместо оваций — звон кружек.
И тут он понял: весь этот срок — не наказание, а роль. Он играет пьяного бармена в синей зоне, а зеки — его зрители. И где-то там, за решеткой, Садовое кольцо все еще гудит, jeep стоит на штрафстоянке, а карма крутится, как шестеренка в мясорубке, перемалывая его жизнь в абсурдный фарш.
— Наливай, Миш! — крикнул Штырь.
Ефремов плеснул ему «Тархуна». И подумал: «А может, это и есть просветление?»