Чубайс, Борисыч и «Слуги Годжи»

– Санька! – прогундосил знакомый голос из-за перегородки, и у Саньки, как обычно, ёкнуло где-то под рёбрами, хотя причин для паники не имелось ровным счётом никаких.

– Да, Борис Борисыч?

– Зайди ко мне, дело есть.

Кабинет Бориса Борисыча кабинетом не был, а был закутком в углу цеха «ЦипромесКода», отгороженным двумя шкафами с облупленным шпоном и ржавым щитком, где вечно искрила проводка. Над шкафами торчала лысина Бориса Борисыча, похожая на теннисный мячик, который то катился вдоль борта, то замирал, будто его придавили к полу чьей-то пяткой. После обеда Борис Борисыч обычно засыпал прямо на стуле, уронив голову на стол, заваленный схемами и обрывками распечаток с матричного принтера, а утром, в ясные часы, носился между щитками, размахивая отвёрткой, словно дирижёрской палочкой.

Санька терпеть его не мог. Ненависть была тихая, вымученная, как у инженера, что пятый год чинит один и тот же «Москвич» и знает: лучше не будет. Ещё в техникуме Санька зачитывался Кафкой, и теперь, глядя на Бориса Борисыча, каждый раз мысленно хмыкал: «Процесс», мать его.

Борис Борисыч стоял у окна, в позе «журавль на болоте» — одна нога поджата, руки раскинуты, в правой — паяльник, в левой — потрёпанная брошюра «Тайны Тибета». На нём был застиранный халат электрика, из-под которого выглядывала футболка с надписью «Годжи — путь к свету», купленная, судя по всему, на рынке у вокзала. Когда Санька вошёл, Борис Борисыч опустил паяльник на подоконник, плюхнулся на табурет и кивнул на соседний, где лежала стопка старых «Техник молодёжи».

– Садись, – буркнул он, поправляя очки с треснувшей дужкой. – Читал про Чубайса в «Комсомолке»?

– Не выписываю, – сказал Санька, косясь на плакат с Ладой «девяткой», приклеенный скотчем к шкафу.

– Зря, – Борис Борисыч потряс в воздухе смятым листком, – там пишут, он в Лондон сбежал, а сам в Москве сидит, ваучеры наши жрёт. Я тебе говорю, это всё Годжи предсказал. А ты знаешь, кто такой Годжи?

– Ну… ягода такая? – Санька пожал плечами.

– Дурак ты, Санька, – Борис Борисыч помрачнел и постучал пальцем по брошюре. – Годжи — это дух, что в нас живёт. Он Чубайса ненавидит. И мы его прикончим.

Санька внутренне содрогнулся. Борис Борисыч уже пару месяцев талдычил про свою подпольную ячейку «Слуги Годжи», которую сколотил из электриков и двух стажёрок с четвёртого этажа. Сначала они просто пили самогон в подсобке и обсуждали, как Годжи явится в образе синего света из розетки, а потом дело приняло странный оборот. На прошлой неделе Санька застал их за столом: все держались за руки, перед ними лежала фотка Чубайса из «Огонька», вырванная с корнем, а Борис Борисыч шептал: «Думайте о смерти его, думайте все разом». Стажёрка Люда потом жаловалась, что ей в лифте мерещится рыжий силуэт.

– И как вы его… того? – спросил Санька, глядя в пол.

– Спиритизм, – гордо сказал Борис Борисыч. – У нас план. Завтра в обед берём фотку, садимся в круг, думаем всей ячейкой. Годжи силу даст. Чубайс свихнётся и сбежит.

– Ага, – протянул Санька, представляя, как Борис Борисыч с паяльником в руке ведёт сеанс.

– Ты с нами? – Борис Борисыч прищурился. – Или бирюк, как всегда?

– Я подумаю, – выдавил Санька.

На следующий день в обед цех затих. Ячейка собралась в углу за трансформатором: Борис Борисыч, три электрика в спецовках и Люда с красными от недосыпа глазами. Фотка Чубайса лежала на перевёрнутом ящике, рядом — зажжённая лампочка Ильича, символ Годжи. Все взялись за руки, Бори с Борисычем во главе, который, закрыв глаза, начал гудеть, как трансформатор на последнем издыхании.

– О Годжи, дух проводов и ягод, – нараспев тянул он, – услышь нас, слуг твоих верных! Пусть Чубайс, враг народа, сгинет в безумии своём, пусть разум его треснет, как изоляция на старом кабеле!

Электрики сидели молча, только Вася с третьего участка шепнул: «Борисыч, ты это… громче не ори, а то начальство спалит». Люда нервно теребила подол юбки, а Санька, которого всё-таки затащили в круг, смотрел на лампочку и думал, что лучше бы он сейчас паял платы, чем изображал тут шамана.

– Думайте! – рявкнул Борис Борисыч. – Все разом! Представьте, как он сходит с ума, как женится на этой… как её… Дуне Смирновой, фоткается с ней на фоне ковров, а потом в Израиль валит!

Санька попробовал представить: вот Чубайс, рыжий и плешивый, в обнимку с Дуней, позирует у стены с ковром «Олени в лесу», щёлкает селфи на старенький «Зенит», а потом, с безумным хохотом, пакует чемоданы и уезжает в Тель-Авив, где его встречают раввины с ваучерами. Картинка вышла настолько нелепая, что Санька чуть не хмыкнул вслух, но сдержался — Борис Борисыч уже вошёл в транс, раскачиваясь, как маятник.

Лампочка внезапно мигнула и потухла. Вася выругался: «Контакт сгорел, что ли?» Борис Борисыч открыл глаза и торжествующе выдохнул:
– Сработало! Годжи принял сигнал! Теперь ждём.

Санька только кивнул, мысленно прикидывая, сколько ещё продлится эта клоунада. На следующий день в цехе шептались: кто-то видел в «Вечёрке» заметку, что Чубайс и правда женился — на какой-то Дуне, и вроде бы их застукали у комиссионки с ковром под мышкой. Борис Борисыч ходил гоголем, потрясая той же брошюрой «Тайны Тибета».
– Я же говорил, Санька! Годжи — сила! Скоро он вообще с катушек съедет и в Израиль рванёт. Мы историю творим!

Санька молчал, глядя на свой паяльник. Вечером, листая Кафку дома, он поймал себя на мысли, что вся эта история — какой-то «Замок», только с лампочками вместо факелов и с Борис Борисычем вместо Кламма. А наутро пришёл слух, что Чубайса видели в аэропорту с чемоданом и странной улыбкой, будто он только что сфоткался на фоне ковра и теперь летит к новой жизни.

– Ну что, Санька, веришь теперь? – подмигнул Борис Борисыч, полируя паяльник тряпкой.
– Ага, – буркнул Санька, криво улыбнувшись. – Годжи, значит, не врёт.

И пошёл чинить щиток, думая, что ненависть к Борис Борисычу, кажется, стала чуть менее тихой. А где-то там, за морем, Чубайс, наверное, уже примерял кипу и бормотал: «Ваучеры, ваучеры…»