Вшивое Дао

На шершавом, чешуйчатом теле муравья, среди жестких, колючих ворсинок, пропитанных кислым, мускусным муравьиным потом и смолистой пылью, сидели две вши — пузатые, липкие, с лапками, похожими на обломки спичек, брошенных в грязь. Ленка, жирная, лоснящаяся, с брюшком, набитым кровью, как тугой шарик из-под шприца, и Тося, тощая, серая, с глазками-бусинками, мутными, как лужи после дождя. Они наткнулись на крошку сушеного гриба — мелкую, липкую, пахнущую землей и забытыми снами — и, обкурившись до состояния, когда хитин стал мягким, а мир — текучим, как расплавленный воск, и начали спорить.

Муравей, их носитель, топал по сухой, растрескавшейся земле где-то в подмосковной глуши, среди чахлых сосенок и бурьяна, похожего на клочья выцветшей шерсти. Ленка, покачиваясь на ворсинке, как на качелях, уставилась в дрожащий горизонт за муравьиным усиком и сказала:

— Тося, прислушайся к пустоте. Мы не на муравье, а в баобабовом лесу. Гигантские, пузатые стволы, серые, как бетонные идолы, листья — жирные, восковые, зеленые, как иллюзии богатства. Воздух — густой, медовый, липкий, шепчет о Дао. Это и есть дзен, Тося, чистая пустота бытия.

Тося почесала тощий облезлый бок, икнула, выпустив облачко грибного духа, и буркнула:

— Пустота, говоришь? А я вижу только твою жирную тушу, Лен, которая закрывает мне свет, и муравьиную жопу, воняющую кислятиной. Где твой баобабовый лес, если я сижу по колено в его поте? Ты хоть понимаешь, что дзен — это не про воображаемые джунгли, а про то, что есть? Вот он, наш дзен — вшивый, вонючий, настоящий.

Ленка прищурилась, ее упитанное брюшко заколыхалось, как студень на ветру, и она важно заявила:

— Глупая Тося, ты как крестьянин, который видит только грязь под ногами, но не небо над головой. Мудрец Чжуан-цзы сказал: «Когда я сплю, я бабочка, а когда бодрствую, я человек. Кто я на самом деле?» Так и мы: может, мы не вши, а листья баобаба, качающиеся на ветру пустоты? Муравей — это иллюзия, Тося, матрица, а лес — наша истинная природа.

Тося фыркнула, ее тощее чахоточное тельце затряслось от хохота, похожего на скрип ржавой диванной пружины:

— Чжуан-цзы, говоришь? Да он бы тебя, Лен, за такую демагогию в реку сбросил, чтоб ты там свои баобабы искала среди лягушек. Истинная природа? Наша природа — сосать кровь и не свалиться с этого муравья, пока он не сдохнет. Ты не лист, ты паразит, разжиревший на чужом поте и крови. Дзен — это принять, что ты вошь, а не строить леса из грибного бреда.

Муравей неожиданно дернулся, перебирая лапками по сухой травинке, и вши чуть не рухнули в пропасть между его хитиновыми пластинами. Ленка вцепилась в ворсинку, пахнущую прогорклым жиром, и продолжила:

— Ты не видишь глубины, Тося. Мудрец Лао-цзы говорил: «Путь, который можно назвать, — не истинный путь». Баобабовый лес — это не место, а состояние. Мы пьем кровь муравья, а он пьет сок земли, а земля пьет дождь, а дождь — это слёзы неба. Всё едино, Тося. Мы — часть великого круга, капли в океане Дао.

Тося закатила глазки, откинулась на спину и пробурчала:

— Океан Дао? Лен, ты похоже перегрелась на этом муравье, как чайник на плите. Круг у нас один — от брюха муравья до твоего брюха, а потом в лужу, когда нас смахнут. Если это и Дао, то Дао вшивости. Лао-цзы бы сказал: «Мудрец не жрет чужую кровь и не несет чушь про леса». Ты не капля, ты блоха, только толстая.

Ленка выпрямилась, насколько могла на своих кривых вшивых лапках, и наставительно с выражением произнесла:

— Вот поэтому ты, Тося, и останешься вшой, а я постигну пустоту. Дзен — это когда ты сидишь на муравье и не спрашиваешь, зачем. Это когда ты пьешь кровь и не думаешь, чья она. Баобабовый лес — он в нас, в тишине между укусами, в молчании хитиновой спины. Смотри на усик муравья — он ловит ветер Дао!

Тося хмыкнула, глядя на усик, торчащий, как антенна сломанного телевизора, и сказала:

— Ветер Дао? Лен, это ветер из твоей жопы, когда ты грибов переешь. Тишина между укусами — это когда я жду, пока ты нажрешься, чтобы мне хоть капля досталась. Если твой лес в молчании, то мой — в нытье о твоем бесконечном. Дзен — это когда ты заткнешься, а не когда я в твои ебаные баобабы поверю.

Муравей вдруг настороженно замер, словно устал от их трепа, и повернул голову — черную, блестящую, с фасеточными глазами, похожими на два мутных фонаря. Ленка уставилась на него и озаренно прошептала:

— Тося, он знает. Он — воплощение пустоты. Мы сидим на Будде, а спорим, как дуры. Может, баобабовый лес — это он, а мы — его просветленные вши?

Тося смачно сплюнула в сторону — крохотная капля упала на хитин и растворилась в пыли — и ответила:

— Будда? Лен, это муравей, а не просветленный. Если он и воплощение чего-то, то воплощение нашей жадности. Просветленные вши? Скорее обожравшиеся дуры. Кури дальше, баобаб ты ходячий, а я посплю, пока нас не сдуло в твое великое Дао.

Муравей нервно дернулся и обречено пополз дальше, через сухую траву, унося двух вшей, их грибные бредни и спор, который так и не решил, где кончается муравьиная спина и начинается баобабовый лес.