Сэмэн и доктор Розенбаум

Сэмэн-вор любил шаббат, как кот любит сметану. В этот день он не лазил по чужим чердакам, не щёлкал замками, а сидел дома на Дальницкой, в подвале, где пахло жареной вперемешку с морским ветром скумбрией и Брохиным духом — крепким, как самогон с Привоза. Броха надевала чистый праздничный фартук, ставила на стол халы, круглые, как луна над портом, и зажигала жирные свечи в подсвечнике, который Сэмэн однажды утащил у Зильбермана. А рядом, в соседнем дворе, жил доктор Розенбаум — худой, как спичка, с носом, похожим на клюв чайки, и голосом, что скрипел, как несмазанная телега.

Розенбаум был не простой дроктор: он лечил зубы, горло и заодно души, если кто платил лишний рубль. Но в шаббат он любил петь — громко, с прокуренным надрывом, будто не в Одессе родился, а где-то в опере за три моря. И в тот вечер, когда жаркое солнце падало за крыши, как спелый инжир с ветки, он вышел во двор и затянул песню. Не про маму, не про море, а про Цилю — местную красавицу с Малой Арнаутской, что крутила романы с бендюжниками и однажды дала Сэмэну пощёчину за то, что он полез к ней с цветами, взятыми под честное слово у цветочницы.

Сэмэн сидел у окна, пил горькое вино из треснутой кружки и слушал, как Броха напевает что-то тихое, еврейское, про вечный покой и субботу. И тут донеслось: «Ой, Циля, Циля, ты гуляешь вволю, с тобой гуляют все, кто ходит к морю…» — Розенбаум пел с таким изюмом, будто Циля была не просто краля, а сама царица Эсфирь, а биндюжники — её свита. Но дальше он неосмотрительно допел: «И Сэмэн ей тащит серебро, а Цилечка смеётся, мол, ты не то добро…» — и захохотал, как та гиена, что нашла кость.

Броха замерла с ложкой в руке, а Сэмэн побагровел, как свёкла в борще. «Это шо же, — сказал он, — этот зубодёр поёт до меня, да ещё в шаббат, да ещё за то, что Циля — королева, а я — шлемазл с ложками?» Броха положила тяжелую руку ему на плечо: «Сэмэн, не трать субботу, он же доктор, а не биндюжник». Но Сэмэн уже встал, накинул свой лиловый пиджак, в котором выглядел как король всех бандитов, и взошел на двор.

Розенбаум маялся под фонарём, допевал куплет, размахивая сухими руками, будто дирижировал пьяным оркестром из портовых крыс. Сэмэн возник, молча, как тень, и сказал: «Доктор, ты поёшь за Цилю, будто знаешь её лучше меня. А про меня — так шо я ей подметки лижу. Это неуважение. И к шаббату, и к Циле, и ко мне». Розенбаум хмыкнул, поправил очки на своём чайкином носу и ответил: «Сёма, боже ж мой, это искусство, а ты вор, что ты имеешь за песню?»

Тут Сэмэн размахнулся — кулак у него был, как тот молот с кузни, — и подарил доктору прямой в челюсть. Розенбаум отлёг к забору, как пустой мешок, очки заупокойно звякнули о камни, а голос его оборвался, будто кто-то недобрый выдернул струну из скрипки. Сэмэн стоял над ним, тяжело дыша, как паровоз на вокзале, и сказал: «Пой за свои зубы, доктор, а Цилю оставь в покое. За шаббат будет та же картина». Розенбаум задумчиво мычал, держась за неудовлетворенное лицо, а из сонных окон уже высовывались любознательные головы соседей, как тыквы с грядки.

Броха выбежала во двор с ухватом, закричала: «Сэмэн, шальной, зачем ты доктору пустил юшку?» Сэмэн повернулся, вытер припухший кулак о борт пиджака и глубоко ответил: «Броха, он спел за Цилю так, шо я стал посмешищем. Но здесь была моя реплика». Броха томно вздохнула, подхватила мужа под руку и увела домой. Там она налила ему горького вина, поставила халу и сказала: «Ты мой герой, но если полиция придёт, я скажу, что ты спал, как младенец».

Наутро Розенбаум ходил с остывшим синяком, как с медалью за взятие Шипки, и больше не пел про Цилю. А Сэмэн с Брохой сидели в подвале, ели рыбу и смеялись — тихо, чтоб не спугнуть субботний покой, который вернулся в их двор, как заблудшая чайка на седой берег после шторма.
(Из раннего. Светлой памяти Бабеля посвящается)