Майка Доренко

Сергей Доренко мчал в Переяславль на своём мотоцикле, чёрном, как бухгалтерская папка из девяностых. Дорога вилась, словно пьяный змей, укушенный собственной тенью, а городок впереди дремал, будто старик, забывший, где оставил свои очки. Дом Простислава Больногородского прятался в зарослях чахоточного ивняка, похожих на зелёную бороду мифического лесовика. Доренко, в кожаной куртке и майке с ухмыляющимся черепом, увитым декоративным плющом, постучал в калитку. Череп на майке был модным — в Москве такие носили все, от угреватых тиктокеров до ведущих новостей.

Простислав радушно ждал его на свеже выструганной веранде в китайском стиле, похожий на высохшего шамана, которого случайно забыли в музее этнографии. Его длинные пальцы, обмотанные массивными бусами из кости и пластика, напоминали паучьи лапы, а глаза блестели, как два биткойна в тёмном кошельке даркнета. На столе пыхтел керамический чайник, авторской работы, который Простислав безутешно пытался продать второй год на Avito, пахло перечной мятой, железом и чем-то ещё — будто где-то неподалёку тлела старая газета с заголовком про конец света. Веранда скрипела на китайском, словно жаловалась на тяжесть мироздания, а кривая речушка за ней текла медленно, как мысли бюрократа перед пенсией.
— Садись, Серёжа, — сказал Простислав, разливая чай в кружки, похожие на греческие останки из раскопок. — Череп, значит, нацепил? Смелый выбор.

Доренко задорно хохотнул, поправляя мокрую от дороги майку. Череп на ней нехорошо скалился, будто знал анекдот, который Доренко неосмотрительно пропустил.
— Мода, Простислав, мода! Ты что, в своей глуши не в курсе? В Москве черепа — как айфоны: у каждого второго. Бренд, стиль, ну ты понял.
Простислав близоруко прищурился, глядя на майку, словно видел сквозь неё рентгеновский снимок судьбы.
— Мода? — переспросил он, и в его голосе звякнула ирония, как китайская монетка с дырочкой в пустом стакане. — Череп — это не мода, Серёжа. Это матрица. Ты надел Смерть, как будто она твой новый спонсор. И она теперь с тобой — пьёт чай, смотрит на реку, ждёт своего выхода.

Доренко по-пионерски фыркнул, отхлебнув чай. Напиток был горьким, с привкусом ржавого гвоздя, будто его заварили в котелке алхимика.
— Вот всегда ты такой, Простислав. Загоняешься. Череп — это просто тряпка. Я же не золотой парашют «Газпрома», чтобы верить в твои байки.
Простислав сочувственно покачал бородоватой головой, постукивая нефритовыми бусами. Они глухо зазвенели, как крошечные колокольчики на похоронах иллюзий.
— Символы, Серёжа, — это не тряпки. Это ключи. Открывают двери, которые ты даже не видишь. Череп — это знак конца, но не того, о котором пишут в таблоидах. Это конец твоего „я“, которое ты таскаешь по эфирам, как старый чемодан без ручки. Ты надел его, и Смерть теперь твой попутчик. Она сидит вот тут, — он кивнул на пустой колченогий стул, — и ухмыляется, как твой череп.
Доренко манерно закатил глаза, но где-то в груди шевельнулся холодок, будто кто-то оставил открытым окно в ноябре. Он вальяжно откинулся на стуле, глядя на реку. Вода блестела, как экран телевизора, выключенного навсегда.

— Слушай, отче, я приехал не за лекциями. Расскажи лучше, как твой фэншуй работает. Или что там у тебя — И-Цзин, сны? Ты же вроде мастер загадок.
Простислав улыбнулся, но его улыбка была похожа на трещину в мутном зеркале.
— Фэншуй — это просто способ видеть потоки, Серёжа. А череп на твоей майке — это поток, который ты сам включил, как кран с чёрной водой. Символы — они живые. Они притягивают. Ты надел череп, потому что внутри тебя уже пустота, как в кармане после казино. Москва, эфиры, твой мотоцикл — это всё декорации. А череп — это билет на последний сеанс. Ты сам его купил.

Доренко нахмурился. Чай вдруг стал обжигать горло, будто в нём растворили чьи-то несбывшиеся мечты.
— Ты меня пугаешь, что ли? Я же не ебобо, чтобы верить в твои матрицы. Череп — это просто шмотка. А смерть… она где-то там, в старости, в больнице. Я ещё покатаюсь.

Простислав наклонился ближе, и его голос стал тише, как шорох листьев перед бурей.
— Смерть не в больнице, Серёжа. Она здесь. В этом чае, в этом разговоре, в скрипе веранды. Ты думаешь, твой мотоцикл — это жизнь? Это просто колесо, которое крутится, пока не лопнет шина. А череп на твоей груди — это правда, которую ты не хочешь слышать. Ты сам её вызвал. И она не уйдёт, пока ты не посмотришь ей в глаза.

Доренко допил чай одним глотком, будто хотел утопить холод, который полз по рёбрам, как таракан по обоям. Он резко встал, скрипнув кожаными штанами, хлопнув Простислава по плечу
— Ладно, философ, я понял. Ты как всегда — театр одного актёра. Пора мне. Москва не спит.
Простислав молчал, глядя, как Доренко натягивает куртку. Череп на майке скалился, будто репетировал финальную сцену. Ветер шевельнул занавески, и на миг показалось, что пустой стул на веранде скрипнул.
— Сними майку, Серёжа, — тихо сказал Простислав напоследок. — Пока она не сняла тебя.

Доренко расхохотался, как Чапаев в исполнении актера Бабочкина, завёл мотоцикл, и рёв двигателя стих за излученой мертворожденной реки. Он мчался в Москву, где неон Тверской горел, как свечи на поминках эпохи. Светофор мигнул красным, но Доренко его не заметил — он смотрел на отражение черепа в витрине, которое вдруг показалось живым. Грузовик с красной надписью «Skull share» резко вывернул ему навстречу из переулка, как судьба, решившая не ждать…

А в Переяславле Простислав допивал остывающий чай, глядя на реку. Она текла, как время, которое никто не успевает поймать. Он думал, что символы всегда побеждают, особенно когда их носят те, кто смеётся над их простуженным голосом.