Секрет Страдивари

Энди Уорхол валялся на полу «Фабрики», утопая в липком коктейле из пота, кокаина и разлитого «Chanel No. 5», который кто-то пролил, пытаясь изобразить «перформанс о бренности бытия». Вокруг валялись банки из-под супа Campbell’s, окурки с помадой и несколько тел, застывших в позах, которые могли бы стать основой для новой серии шелкографий, если бы Энди не был занят тем, что умирал от передозировки. Билли Нейм, хихикая как гиена на ЛСД, подсыпал ему в виски что-то под названием «пыльца Будды», и теперь Энди падал в пустоту, серебристую, как его парик, и такую же фальшивую, как улыбки его моделей.

Он очнулся в мастерской, где пахло деревом, лаком и чем-то настолько едким, что Энди на секунду подумал, что вернулся в туалет на вечеринке у Нико. Свет был тусклым, как в фильмах нуар, которые он смотрел ради иронии, а в углу стоял старик с лицом, будто вырезанным из старого пня, покрытого мхом. Старик напевал что-то на итальянском, поглаживая скрипку, как будто это была не скрипка, а любовница, которую он собирался бросить ради другой.

— Ты кто? — спросил Энди, невротически поправляя парик, который, как ни странно, пережил даже это путешествие в неведомое.

— Антонио Страдивари, — буркнул старик, не отрываясь от работы. — А ты, вижу, из тех, кто делает искусство, чтобы потом продать его богатым мудакам. Мы с тобой похожи, ragazzo. Только ты продаёшь банки, а я — души.

Энди фыркнул. Он не любил, когда его сравнивали с кем-то, особенно с человеком, который выглядел так, будто его выкопали из каирского музея вместе с мумиями. Но старик поднял скрипку к свету, и она запела — без смычка, без ничего, просто от прикосновения. Звук был такой, что Энди почувствовал, как его внутренности сжались, как от укола морфия, только без морфия. Это было как если бы кто-то взял его серебристую фольгу, обернул ею сердце и ударил смычком.

— Как ты это делаешь? — сдавленно прохрипел Энди. — Этот звук… он как… как если бы Мэрилин Монро ожила и запела в моей голове с похмелья.

Страдивари оскалился, показав желтые зубы. Он достал банку с лаком, который переливался, как жидкое золото, но пах так, будто в него добавили что-то, что точно не должно быть в лаке. Старик наклонился к Энди, и его дыхание, пропитанное чесноком и прошлым веком, обожгло ему лицо.

— Секрет в моче, ragazzo, — прошептал он, и в его глазах загорелся безумный блеск. — Я ссу в лак на последней стадии. Каждый раз — новый оттенок, новый звук. Моя моча — это как вино: зависит от того, что я ел, что пил, о чём думал. Однажды я объелся винограда — и скрипка запела, как херувим. А в другой раз я был в ярости после ссоры с женой, и она зарычала, как дьявол, которому наступили на хвост. Каждая скрипка — это я. Моя суть. Моя… жидкость.

Энди смотрел на старика, и в его голове, привыкшей к абсурду, начала складываться картина. Он представил, как Страдивари, напевая свои итальянские песенки, ссал в лак, а потом этот лак становится частью скрипки, которая звучит так, что короли и герцоги падают на колени, а критики вопят о «гениальности мастера». Это было… отвратительно. Это было гениально. Это было искусство в самом чистом виде — грязное, человеческое, настоящее. Энди почувствовал, что его собственная жизнь — это просто дешёвая шелкография по сравнению с этой алхимией.

— А теперь вали, — рявкнул Страдивари, махнув рукой, как будто отгонял муху. — Ты знаешь секрет. Делай своё искусство. Но помни: искусство — это всегда жертва. Даже если это жертва твоей мочи. И не возвращайся, ragazzo, у меня тут и без тебя хватает придурков.

Мастерская начала растворяться, как плохой трип, и Энди почувствовал, как его тело становится лёгким, как банка из-под супа, которую он однажды продал за миллион долларов. Он открыл глаза в больнице, где над ним склонилась медсестра с лицом, которое могло бы стать частью его новой серии, если бы он не был так занят мыслями о Страдивари.

— Вы в порядке, мистер Уорхол? — спросила она, поправляя капельницу и глядя на него с таким презрением, что Энди на секунду задумался, не добавить ли её в свой следующий перформанс.

— Да, — прохрипел он, чувствуя, как его мочевой пузырь требует действия. — Но мне нужно на «Фабрику». Срочно.

Через неделю «Фабрика» превратилась в нечто среднее между алхимической лабораторией и общественным туалетом. Энди собрал всех своих друзей — от Лу Рида, который пришёл с гитарой и бутылкой виски, до Ultra Violet, которая утверждала, что её моча «особенно фиолетовая» после трёх дней на диете из черники и амфетаминов. Он объявил новый проект, который назвал «Piss Paintings» — «Картины из мочи», если переводить на язык тех, кто всё ещё верит в искусство как в нечто возвышенное.

На огромных холстах, покрытых медной краской, они мочились, смешивая свои «жидкости» с химикатами, которые Энди заказал у какого-то химика с Бауэри. Каждый сеанс был ритуалом: Лу Рид пил виски, чтобы «дать картине рок-н-ролльный оттенок», Ultra Violet ела спаржу, чтобы «добавить авангардной кислинки», а Билли Нейм просто принимал всё, что попадалось под руку, утверждая, что его моча «светится в темноте». Энди стоял в стороне, наблюдая, как медь окисляется под струями, создавая узоры, которые были такими же уникальными, как скрипки Страдивари, но гораздо более… ароматными.

— Это искусство, — говорил он, глядя на очередной холст, где зелёные и золотые пятна складывались в абстрактный портрет Мэрилин Монро, которая, казалось, кривится от запаха. — Это… жизнь. Мы оставляем себя на этих холстах. Как Страдивари оставлял себя в своих скрипках. Только мы делаем это… коллективно. Это… коммунизм искусства, понимаете?

Однажды ночью, когда все ушли, Энди сел перед одной из картин и долго смотрел на неё. На холсте проступали пятна, которые напоминали то ли лицо Элвиса, то ли раздавленную банку Campbell’s — в зависимости от того, как повернуть голову. Он думал о том, что сказал Страдивари: искусство — это жертва. Он жертвовал своим телом, своей репутацией, своим мочевым пузырём. Но в этих пятнах было что-то большее, чем просто химическая реакция. В них была душа — его, его друзей, всей «Фабрики». И, может быть, где-то там, в этих узорах, был сам Страдивари, который смотрел на него из прошлого и ржал, держась за живот, над тем, во что превратилось его «великое наследие».

— Мы с тобой похожи, ragazzo, — пробормотал Энди, и его голос растворился в серебристом свете, который всегда окружал его, как аура. — Только ты делал скрипки, а я… я делаю мочу вечной.

Он встал, допил остатки виски и покачиваясь пошёл ссать на следующий холст. Потому что искусство, как и жизнь, не терпит пауз.