Москва-Краснодар

Поезд «Москва-Краснодар» скрипел и дрожал, словно старый пес, которого прогнали с крыльца, пробираясь сквозь ночную липкую мглу с тяжёлым вздохом своих железных суставов. Вагон №7 был настоящим вместилищем тоски: изношенные сиденья, обитые потёртой тканью с узорами давно выцветших ромашек, стены, напоминающие кожуру старого лука, и полы, которые скрипели под каждым шагом, будто жаловались на свою железнодорожную судьбу. Запахи — жареной курицы, азербайджанского чая и чего-то неуловимого — витали на лёгком сквозняке, который сочился из полуоткрытых мутных окон.

Вера Жолобова, тридцати пяти лет, с ярко накрашенными свекольными губами и глазами, где отражались сотни мужских историй, сидела у окна. Она помешивала дюралевой ложкой в стеклянном стакане с подстаканником, где плескался коньяк, разбавленный чаем, и звук металла по стеклу звучал, словно слабый набат в заброшенном храме. За окном проплывали виды, что покусывали русскую душу: брошенные деревни с покосившимися избами, поля, где когда-то колосились хлеба, а теперь росли только борщевик да воспоминания, да редкие огоньки станций — «Тула», «Орел», «Рыбное» — тоскливые точки на карте, где время замерло, будто часы в заброшенном доме.

Вера была проституткой — профессия, которую она, проецируя, облекала в ироничный ореол, называя себя «дакини», слово, подхваченное из какого-то журнала про тантру, значение которого она знала смутно, но которое звучало словно пароль в мир, где её ремесло при желании могло бы стать искусством. Ей было немного грустно от выпитого и монотонного стука за окном, но она давно привыкла к дорожным состояниям подобного рода.

В купе напротив сутулился попутчик — бурятский лама Тензин, возвращавшийся из Москвы, где он пытался неделю растолковать столичным интеллектуалам, что эго — иллюзия, а те в ответ предлагали мутные гранты от общества «Наши» и подсохшие бутерброды. В купе он вошёл тихо, в слегка помятом бордовом халате, с блестящей под тусклым плафоном апельсиновой лысиной и с хрустким пакетом сплющенных кальмаров — единственным трофеем с Киевского вокзала.

Улыбка на его усталом лице была мягкой, а в глазах таилась печаль, словно он видел больше, чем хотел. — Меня зовут Тензин, — бархатисто сказал он, усаживаясь и кланяясь едва заметно. — Лама, но не тот, что звонит в колокольчики, а тот, кто ищет смысл в каждом кальмаре. Вера хмыкнула, стукнув ложкой по подстаканнику. — А я Вера, дакини и хранительница чужих грез. Добро пожаловать в мой вагон иллюзий — ручки тут грязные, но атмосфера душевная!

Они рассмеялись — он тихо, она громче, чем следовало, — и это стало началом их странного диалога. Время от времени в полураскрытое купе заглядывали другие пассажиры: толстый дядька с газетой, где чернели заголовки о падении рубля, бормоча «где у них в туалете бумага», женщина с угрюмым ребёнком, который тянул липкие пальцы к Тензину и шептал про «дядю-бадю», и шустроглазый подросток с наушниками, бросавший косые и нехорошие параноидальные взгляды. Каждый видел что-то своё, качал головой и уходил, оставляя за собой скрип незакрывающейся двери — звук, похожий на вздох умирающей портовой лебёдки.

Проводница, женщина лет сорока с лицом, искусанным морщинами и похмельем, ввалилась в купе, тяжело опираясь на косяк, словно на последний оплот в своей жизни. Её глаза были розовыми и мутными, будто закат над рязанским полем, а движения медленными, как у человека, который давно и систематически отдаёт должное Бахусу. — Чай? Кофе? — прохрипела она, держа чайник, из которого капала вода на пол. — Или сразу водки? У меня самой кончилась, а утро, сами понимаете — словно зеркало, в которое не хочется смотреться...

Тензин эмпатично протянул ей кальмара: — Попробуй, сестра, это избавит от иллюзии пути нашего и напомнит, что багаж — тоже тень. Проводница вздохнула философски: «Тень, говоришь? А я думала, это просто следы вчерашней ночи...» — и уползла, оставив шлейф перегара и вопросов.

Вера решила пошутить, чтобы разогнать тяжёлую тишину. — Слушай, Тензин, ты тут про просветление толкуешь, а я, между прочим, тоже на духовном пути! Я ведь не просто грезы продаю — я их оживляю для усталых душ. Почему мой путь не считается просветлённым? Я страдаю, словно эти поля за окном, а ещё развлекаю — это ж почти подвиг святого!

Тензин отложил надкушенного кальмара, и его взгляд стал темнее и глубже, похожий на колодец, куда бросили монетку, но так и не дождались всплеска. — Вера, — сказал он, и голос его звучал ветром над заброшенными степями, — твой путь — это путь, но просветление — не про оживление теней, а про выход из этого вагона. Ты едешь в Краснодар, но Краснодар — мираж, как эти деревни, что гниют за окном. Россия — страна, где время застыло, где люди цепляются за обрывки прошлого, будто пассажиры за свои билеты, а поля шепчут о том, чего уже нет. Ты даёшь утешение, но это лишь эхо, а не свет.

Вера простодушно наморщилась, постукивая ложкой по стеклу. — Эхо? Блять, да я за эти мечты полтинник беру, а ты мне про мираж тут заливаешь! Давай без этой буддийской пурги — как простая душа вроде меня может стать светом, если кругом одна тьма? Тензин благодушно рассмеялся, и его смех пронесся звоном колокольчика, унесённого ветром с разрушенной колокольни. — Хорошо, давай расскажу тебе притчу. Был такой торговец тенями, бродил по деревням, продавал их за копейки. Люди вешали их на стены, молились, но счастья не находили. Почему? Тень — не свет, а лишь игра света. Ты, Вера, ткёшь гобелены из чужих желаний, но это не твоя ткань. Представь реку: ты плывёшь на лодке, думаешь, что рулишь, а река несёт тебя к заброшенной ферме. Ты считаешь себя лодкой, а на самом деле ты — река, но река, что забыла своё течение. Просветление — это понять, что реки нет, лодки нет, и ферма — лишь сон, в котором снится Россия, где люди ждут чуда, а чудо ушло с последним траншем Брынцалова в Абу-Даби.

Вера задумалась, глядя на поля, где колючий ветер гнал сухую траву, похожую на души тех, кто уехал в Верхний Ларс и не вернулся. — А я думаю, моя работа — словно медитация, — сказала она с лёгкой надеждой. — Вхожу, понимаешь, в транс с клиентом, забываю про себя. Разве это не просветление? Или ты скажешь, что я просто стою на страже чужих снов? Тензин придурковато хихикнул, чуть не подавившись кальмаром. — Медитация? Это да, изысканно! Но твой транс — это не выход, а смена декораций. Представь театр теней: ты танцуешь за ширмой, а зрители аплодируют, думая, что видят жизнь. Но когда занавес падает, там пустота. Жизнь — такой театр, где каждый играет свою роль, а за окном — только отзвуки аплодисментов. Чтобы стать светом, нужно выйти за ширму, а не менять маски.

Вера залпом допила коньяк, и её голос стал тише, с каштановым оттенком. — А где этот свет искать? Я не могу бросить клиентов, у меня ипотека, а за окном — только пустота и эти несчастные поля... — Свет искать не надо, — сказал Тензин, глядя на мелькающие развалины. — Он в этой пустоте, в каждом вздохе этого поезда. Но если хочешь увидеть, поезжай в Туву. Я туда сейчас еду на ритрит. Разруха, тишина, и никто не будет просить у тебя теней за полтинник. Может, поймёшь, что Краснодар — не конец, а лишь ещё одна станция на пути, где Россия смотрит в прошлое, будто пассажир в окно на исчезнувший дом.

Поезд эпилептически дёрнулся, и за окном проплыла «Кущевская» — забулдыжная станция, где ветер гнал серый мусор по платформе, а безликая старушка с сумкой стояла, глядя в никуда, словно ждала поезда, который никогда не придёт. В купе воровато заглянул подросток, с мышиным блеском в глазах, оглядываясь, будто за ним следили. — Чё за секта? — пискнул он, подозрительно щурясь. — Это вы тут чипы в кальмарах прячете? Я всё вижу, камеры везде! — И исчез, оставив запах кукурузных чипсов.

Проводница, шатаясь, просунула голову в дверь, держа чайник, из которого капала вода. — Чай остыл, словно моя душа... — глухо простонала она, — жизнь — это бутылка, которую опрокинули, а мы пьём из луж. Может, и правда, всё это — блядская иллюзия, словно этот поезд в никуда... И не предупредительно исчезла.

Вера посмотрела на пустой стакан, потом на Тензина, чьи черные грустные глаза отражали ту же пустоту, что и поля за окном. — Ладно, чё уж, поедем в твою Туву, — сказала она тихо, с лёгкой женственной полуулыбкой. — Хуже, чем в этом поезде с его тенями и руинами, всё равно не будет. Может, там хоть река настоящая найдётся...

Тензин покорно кивнул, и в его тёмном колодце взгляда мелькнула искра — то ли надежды, то ли отражения света от чайника проводницы. Поезд «Москва-Краснодар» катился дальше, но для Веры он уже сворачивал в сторону, где рельсы растворялись в тумане, а вагоны становились лишь эхом в бесконечной пустоте, где Россия тихо оплакивала себя.