Цой в Крыму

Глубокое крымское лето 1982 года. Солнце лупит так, что асфальт на набережной Ялты плавится под ногами, а море, лениво облизывая камни, шепчет о вечности. Мы с Витькой, Лешей Рыбиным, Людой, Ишей и Марьяшей забились в крохотный домик в Малореченском, который сняли за копейки у какой-то местной бабки. Домик — три стены, щели в полу, зато с видом на море и виноградник за окном. Витька, как всегда, выделяется: сидит на крыльце, щурится на закат, в черной майке, несмотря на жару, и молчит. Его молчание — как отдельная песня, которую еще не написал, но уже напевает про себя.
— Цой, ты опять в космосе? — ржет Иша, обгоревший до цвета вареного рака. Он только что вернулся с пляжа, где пытался поймать краба и чуть не утоп. Люда, хихикая, мажет ему спину сметаной из холодильника, приговаривая:
— Не трынди, герой, сиди смирно!
Витька только улыбается уголком рта, лукаво, как будто знает что-то, чего мы все еще не догнали. Он вообще такой: то ли здесь, то ли где-то в своей Японии, о которой вечно рассказывает.
— Наталья Васильевна, — тянет он, подмигивая мне, — чайку? Или сразу помидоры?
Я смеюсь. Помидоры — наш с ним культ. Вчера он притащил с базара целый килограмм, красных, как его носки, и мы их ели прямо руками, сок тек по подбородкам, а Марьяша фыркала, что мы как дети.
— Помидоры, Виктор Робертович, — отвечаю я, подыгрывая. — Но сначала чай.
Чайник свистит, газ горит синим, как в нашей ленинградской коммуналке. Только здесь, в Крыму, все иначе: воздух пахнет солью и можжевельником, а разговоры текут лениво, как волны. Леша слоняется по комнате в своем клетчатом пиджаке, который он зачем-то нацепил, несмотря на тридцать градусов.
— Рыба, ты бы хоть расстегнулся, — подкалывает его Витька. — А то сваришься, как корюшка в томате.
Леша показывает язык, но пиджак снимает. Мы все ржем, и даже Марьяша, которая обычно держится чуть в стороне, хихикает, поправляя свои кудри.
Вечером мы идем к морю. Витька тащит гитару, хотя никто его не просил. Он вообще редко играет просто так, для компании, но сегодня, видно, настроение. На пляже камни еще теплые, а небо — густо-фиолетовое, с первыми звездами. Иша разводит костер, Люда достает бутылку «Ркацители», которую мы купили у деда на рынке.
— За что пьем? — спрашивает Марьяша, прищуриваясь.
— За Крым, — говорит Витька тихо. — За море. За нас.
Мы чокаемся пластиковыми стаканчиками, вино кислое, но в такой вечер это неважно. Витька берет гитару, перебирает струны. Сначала просто наигрывает что-то невнятное, а потом вдруг запевает:
Мне кажется, что это мой дом,
Мне кажется, что море — мой брат…
Голос у него низкий, чуть хриплый от сигарет, но цепляет так, что мурашки по коже. Мы замолкаем. Даже Иша, который обычно не затыкается, сидит, уставившись в огонь. Люда обнимает колени, Марьяша смотрит на Витьку, как будто видит его впервые. А я думаю: вот он, тот самый мальчик, который в Ленинграде казался таким неловким, а здесь, у моря, будто раскрылся, как цветок под солнцем.
— Вить, это новая? — спрашиваю, когда он замолкает.
— Ага, — кивает он, улыбаясь своей хитрющей улыбкой. — Для вас написал.
Леша хлопает его по плечу:
— Ну ты даешь, Цой! Это ж в рок-клубе рвать будет!
Витька только пожимает плечами, как будто ему все равно, рвать или не рвать. Но я-то вижу, как горят его глаза. Он уже там, в будущем, где его песни поют толпы, а мы — просто первые слушатели.
Ночью мы возвращаемся в домик. Иша и Люда спорят, кто займет единственный матрас, а Витька, как всегда, стелет огромное серое полотенце на пол. Я устраиваюсь рядом, на старом одеяле, пахнущем пылью и морем.
— Наталья Васильевна, — шепчет он в темноте, — ты чего не спишь?
— Думаю, — отвечаю так же тихо. — О том, как ты пел. И о помидорах.
Он смеется, почти беззвучно, но я чувствую, как его рука касается моей. Легко, будто случайно.
— А я думаю о Японии, — говорит он. — Там, говорят, море такое же, как здесь. Только сакура цветет.
— Поедешь туда? — спрашиваю.
— Может, — отвечает он, и я слышу, как он улыбается. — Но пока я здесь. С вами.
Утром мы идем на рынок. Витька, как обычно, в черном, хотя солнце уже печет. Марьяша тянет его за руку, что-то щебечет про местные персики, а он кивает, но смотрит куда-то вдаль, на горы. Леша тащит сетку с дынями, Иша жалуется, что его снова укусил комар. Я иду чуть позади, любуясь этой странной компанией. Мы — как стая чаек, шумные, разномастные, но вместе.
На рынке Витька вдруг останавливается у старухи, которая продает какие-то деревянные фигурки. Он долго разглядывает резного дракона, потом покупает его и сует мне в руки.
— Это тебе, — говорит. — Для Женьки. Пусть растет сильным.
Я беру дракона, а у самой горло сжимается. Витька, он такой — всегда знает, как тронуть за живое.
Днем мы лазаем по горам. Иша с Витькой, как мальчишки, прыгают по камням, Люда боится высоты и остается внизу, а Марьяша фотографирует всех на свой старенький «Зенит». Витька лезет выше всех, стоит на краю обрыва, раскинув руки, как будто хочет взлететь.
— Цой, не дури! — кричу я.
Он оборачивается, ухмыляется:
— Наталья Васильевна, я же крымский орел!
Вечером мы снова у костра. Витька рассказывает про какого-то местного деда, который научил его делать вино из алычи. Леша подхватывает, сочиняет байку про подводную лодку, которую мы якобы видели. Все ржут, даже Марьяша, которая обычно держится серьезно. А я смотрю на Витьку и думаю: вот он, настоящий, живой, не тот замороженный Кай, каким станет потом. Здесь, в Крыму, он — наш Цой, мальчик с лукавыми глазами и песнями, которые пахнут морем.
Письмо, которое мы потом отправим Майку, напишет Марьяша, но Витька добавит пару строк своим мальчишеским почерком: «Наталья Васильевна, держи Женьку в тепле. И не скучай. Твой Цой».